"Ave Maria"

Семнадцать рублей стипендии. Двенадцать — за комнату на четверых в подвале, пять — на что хочешь. А хочется много чего! Пластинки, книги, тряпку какую приодеться. Мы ж теперь — вокалистки! Учимся на вокальном отделении и живем, кстати, в областном городе, где Циолковский, с силой отбросив с лодки весло прямо в Оку, решил проблему завоевания космоса. А мы, четыре алексинские певички, все не могли решить малюсенькую, по сравнению с космической, проблему пропитания. Хотелось многого в жизни на эти пять оставшихся от стипендии рублей. Но пуще всего хотелось есть! Проcто навязчивая идея, шизофрения какая-то! Во-первых хотелось есть, есть хотелось во-вторых и в-третьих — то же самое!

Мне был поставлен диагноз — колоратурное сопрано. От колоратуры кружилась голова, дрожали ноги. И, глядя на преподавательницу вокала, толстую и лоснящуюся, я прямо умирала от злости. Небось жрет с утра до вечера, да еще и орет! «В ясный день, желанный, пройдет и наше горе», — пела мадам Баттерфляй, то есть я, а в голове совсем другое. Ничего никогда не пройдет. Никогда! Да и петь так высоко не хочу! Мне удобно — низко! Низко! «Уймитесь, волнения страсти», например. Все-таки сама себя успокаиваешь, а страсти на голодный желудок самые страстные! Почему именно я — колоратурное сопрано? Понятно, что есть план и все четыре вокалистки должны петь разными голосами, пусть и не своими, но почему именно я? Просто не повезло...

Однокурсник в кино пригласил, а где сапоги взять?

— Люсь, ты дома сегодня? Дай сапожки на вечер?!

— Ладно, посижу-ка я дома, но завтра не дам!

— Спасибо, — поцелуй в нос и к Нинке:

— Нин, дай бигуди на два часа.

— Да не высохнешь ведь!

— А я в духовку голову засуну.

— Ладно, только дай мне трусы красные с черными кружевами, ну немецкие.

— Нин, они же на выход! Не разорвешь? Жопа-то у тебя в два раза больше моей!

— Я садиться не буду.

Парень, что в кино пригласил, у нас в училище на баяне играет. Может, чем угостит. Может, эклер купит, но если и мороженое — не буду отказываться, хоть и не сытно. Посмотрим. Но оказалось, что в кино мы не идем, просто это предлог был. А идем мы к другу, вернее, в его квартиру, от которой есть ключ. Все ясно. Пошел к черту, говно-баянович!

Возвращаюсь домой злая. Отдаю Люське сапоги и прошу Катьку подвинуться. Мы спим на одной койке. Койка! Ну и коечка же была у нас. Ножки — в консервных банках с водой, чтоб клопы не залезли. На бывших пружинах доски, сколоченные здоровенными гвоздями. Не совсем йоговская койка — гвозди шляпками вверх. Матрас, вонючий и в разводах, как каменный! Почти ортопедический, чтоб спина ровная была. Спинки — никелированные. Когда-то. А теперь желто-черт знает какие. В общем, ржавые. Зато около печки. Тепло и иногда даже уютно, если уголь вовремя украсть. Тоже работа повседневная — пойти к забору, где дядя Сережа заботливо проделал дыру изнутри заводского двора и засыпал углем, «чтоб девкам теплушко было». Ходили по двое. Одна с ведром для угля, другая с веником — заметать следы на снегу и угольную пыль. Шли всегда задом-наперед к забору, а обратно по тем же следам, уже как люди.

Вот сядем рядком на койке против печки, смотрим на огонь. Спереди тепло и даже уютно вроде, а спинам холодно — на сырой стене грибы растут. Ну, укроем спины одеялом, и надо бы учить квартет, но классика в голову не идет, и мы запеваем «Ванинский порт». Огонь горит тихо, уголь словно тает. Закипает вода.

— Пшенку или макароны?

— Пшенку ели вчера.

— Макароны — утром.

— Ну девки, правда, что заваривать? — злилась Нинка.

— «Витаминов» бы! Чья сегодня очередь?

«Дежурная» медленно и с неохотой поднималась, брала миску, пол-литровую банку и хозяйственную сетку. Вздыхала и скрывалась за дверью. Минут через пять возвращалась с картошкой в сетке, солеными огурцами и помидорами в миске, квашеной капустой в банке. Все — хозяйское. Брали понемногу.

— Девочки, нельзя же так жить все время!

— Пора и в гастроном сходить.

Раз в три недели ходили в гастроном. В этих походах «дежурными» были все. Одна брала кильку в томатном соусе, другая — маргарин, так как масло только развесное, третья — сахар. Самое трудное — хлеб! Здоровенный батон в карман не запихнешь! И через кассу не пронести! Но знали как и проносили. Кассирша, как всегда, улыбалась:

— Нет опять кальмаров. А что, для пения надо есть кальмары?

— ... — и улыбаемся.

Надоело жить бедно. Страсть как надоело! Аж между собой стали ругаться! Каждая привозила в воскресенье вечером что-то из дома. Все складывалось в общий котел, но через три дня начиналось все сначала.

— Все, девочки, идем работать! Хоть куда!

Думали-думали да и порешили — в церковный хор. Как-никак, с голосами! Оформили нас под чужими именами — старушек неходячих, незрячих и вообще полуживых. Тайно учили партии, тайно ходили на спевки. Уже распределили все до копейки, на что и как потратить. Но в одно утро, придя в училище, на стене напротив входа увидели необычных размеров стенгазету с ярким заголовком «Божья копейка». И все. Встал вопрос об исключении из училища. Но как закрыть только что открывшееся вокальное отделение, было непонятно... И нас оставили «с занесением в личное дело».

Улеглись понемногу страсти. И мы опять задумались о работе. Но только — честной!

Честная работа оказалась очень трудной. Надо было мести городское кладбище. Мы пришли устраиваться. Долго бродили по тропинкам между могилами, пока не наткнулись на какой-то сарай. В сарае сидели четыре мужика, как четыре брата. Худые, в одинаковых телогрейках и пьяные.

Мы спросили начальника и объяснили зачем пришли. Братские лица стали серьезными и внимательными.

— Да, — сказали они, — дело ответственное. Вот грабли и метлы.

Каждой из нас выделили по «улице». Надо было размести по сторонам дороги прошлогодние листья и всякий мусор, граблями собрать в кучи, а потом поджечь. Но уборка не была основной работой. Самое ответственное — «примерка». Внутри сарая к стене ставились готовые гробы, и надо было входить в них, закрывать глаза, а руки складывать на груди, чтобы локти не упирались в стенки гроба.

После урока музлитературы, когда Гендель все еще звучал в голове, работа не казалась такой уж тяжелой. Правда, обязательно надо было выпить полстакана водки, закусить соленым огурцом и съесть кусок хлеба с салом, а то, мужики говорили, «не выдюжить». Мы это и сами чувствовали. На вторую неделю мужики отменили примерки. Сказали, что пошутили и что работать нам здесь больше нельзя, так как «тут приходили и сказали...»

Выдали нам по двадцать рублей. На прощание все вместе выпили, и мы спели мужикам «Ave Maria» на четыре голоса.

— Да-аа, — сказали мужики, — хорошо, по-нашенски, только жаль, что не по-русски, ну и так ничего.

Недели две мы помучились, как вдруг у Люськи ухажер объявился. Шофер. Начальника собеса возил. Люська стала приносить домой яблоки и варенье. Мать шофера из деревни присылала. Продолжалось это недолго. И как мы ни прихорашивали Люську, стала она увиливать от свиданий, а потом призналась: «Пристает».

— Девочки, может быть... Ну что ее беречь!

— Да и правда! — подхватила я.

— А ты сиди и не рыпайся! Тебя родители убьют!

— Не дай Бог, и в училище узнают!

— Да как же они могут узнать, если мы им не скажем?

Через пару дней меня и Люську вызвали к директору и сказали, что мы обязаны пройти проверку у врача на исключение венерической болезни.

— Оп-паа! Вот и узнали!

Вечером в нашем полуподвале было тихо, неуютно и никто не ел. Все старательно готовили уроки. Мы с Люськой тайком переглядывались и ничего не понимали. Хотя понимали все! Стало вдруг страшно.

Венерический диспансер находился, как на зло, на виду у всех. Мы и так уже измучились, спрашивая, где он находится, а тут еще пройти этот путь до него, а главное — войти внутрь! В голове не укладывалось зачем, но ослушаться было нельзя, «а то придется в милиции разбираться».

В регистратуре почему-то очень быстро на нас отреагировали и меня провели без очереди в кабинет. В голове крутилось незнакомое слово «пантеон», услышанное на уроке, но его забивал «венерический диспансер».

Я стою против стола врачихи. Ноги дрожат, руки тоже, но я их крепко сцепляю за спиной.

— Рассказывайте.

— Что?

— Когда последний раз была половая связь и с кем.

— У меня нет связи, только Толик в кино приглашал.

— А потом?

— Потом я пошла домой.

— И что?

— И все.

— Сколько вам лет?

— Семнадцать.

— Сколько Толику?

— Тридцать.

— Где он работает?

— В обкоме комсомола. Секретарь.

— ? Так, садитесь, пожалуйста, — врачиха почесала переносицу и за­говорила голосом матери: — Все, что происходит в этой комнате, за ее пределы не выйдет. Врачебная тайна! Вы можете мне все рассказать, а я должна, как врач, вам помочь. Мы поговорим потом, а пока раздевайтесь.

— Как?

— Снимайте трусы.

— Зачем?

— Я должна вас проверить.

— А это больно?

— Не больнее, чем в первый раз.

— Что в первый раз? — у меня уже текли слезы и я задыхалась.

— Половое сношение.

— Но у меня его не было.

— Вот мы и проверим. Тем более, что вензаболевания встречаются и у девственниц.

— Нет-нет-нет! — умоляла я. — У меня нет этой болезни!

— Откуда такая уверенность? Вы так молоды и многого не знаете! Вас могли просто обмануть! А этот Толик, он какой секретарь — первый или второй? — замялась врачиха.

— Не знаю.

— Ну что ж, идите. Но прежде подпишитесь, что вы знаете о запрещении половых сношений и о том, что нарушение этого закона влечет за собой наказание.

— За что? — рыдала я.

— Успокойтесь. Идите, идите. Мы все выясним сами. Пригласите свою подругу.

А в коридоре, на трех стульях, лежала моя подруга, и ей совали под нос нашатырный спирт. Сказали — обморок.

— Может, это наша учительница нас заложила?

— Но она же не слышала нашего разговора! С чего ты взяла?

— Может, догадалась?! Она же еврейка...

— Что ты несешь? При чем тут это?!

— Говорят, они умные.

— Вот именно! Не дураки! Но сейчас не об этом. Ты представляешь завтрашнее утро? Как мы войдем в училище? Как?!!

— Может, повесимся?

— Да ты опять не о том! Боже! В чем мы виноваты? Ты подумала, а? Ни в чем!! Пойми — ни в чем!

— Так как же войдем?

— Я не знаю как. И это бесит меня! Понимаешь?

— Давай войдем вместе, — с надеждой сказала Люська. — Давай вместе! И за руки!!!