Мой покровитель Толя Якобсон

Шёл 1975 год… Мы с мужем Лёвушкой ехали смотреть квартиру, которую государство выделило нам всего через пять месяцев пребывания в Израиле.  Это не воспринималось как правда, что-то странное было в этом, подвох какой-то… Привычка из прошлой жизни ждать квартиры десятилетиями не давала возможности просто поверить в происходящее.  Но мы, сжимая в руках ключи от трёхкомнатной квартиры номер 15 в доме номер 17 по улице Меир Балабан, реально ехали на 25-м автобусе в далёкий от центра Иерусалима Неве Яаков.  Да, ещё нам сказали: "Квартира в элитном доме".  Чем мы заслужили и когда успели стать элитой?

Дом нашли быстро, метрах в семидесяти от автобусной остановки.  Сердце билось не столько от радости, сколько от того, что, не дай Бог, произошла ошибка, ведь мы уже шли к себе домой!  Спустившись c улицы по лестнице к подъезду, я увидела в окне над ним молодую улыбающуюся пару, непривычной для меня восточной красоты.  Они кричали "Шалом" и махали руками, показывая, что приветствуют именно нас.  И мы в ответ с благодарностью замахали руками.  В это же время выскочила из подъезда белая лайка, а за ней вышел мужчина, который, кивая головой, повторял: "Шалом-шалом-шалом".  Его редкозубая улыбка станет потом самой желанной в общении.  Иногда — долгожданной.

Нетрудно было определить, что мужчина был из России — выдавал спортивный костюм серийного производства.  Лёвушка представился по-русски.  В ответ прозвучало: "Толя".  Я же, шагу не могла ступить навстречу — вдруг зашевелился в животе Данька, зашевелился первый раз, и я сразу об этом громко объявила.  Меня поразила реакция Толи — двухминутный знакомый обрадовался этой новости, как мне показалось, больше моего мужа и без всяких "съеденных пудов соли"; я решила для себя, что Толе в моей жизни уже отведена роль близкого человека.  В Израиле у меня не было никого, кроме мужа.  Даже друзей…

Так, в первое посещение дома номер 17, у нас уже были друзья в трёх квартирах.  И одна собака — Том.  А когда мы перебрались насовсем, дом стал родным, все шестнадцать квартир.  И всё же почему-то квартира номер 5, что напротив входной двери в подъезд, стала "входной" в мою жизнь в этом доме.  Квартира Толи и Тома стала мне другом, убежищем, защитой, иногда поучала, волнуясь и заикаясь, иногда радуясь моим радостям, иногда громко возмущаясь и злясь, и всё от доброты душевной.

Через час хождения из угла в угол по собственной квартире, открывания и закрывания дверей, кранов, окон и шкафчиков, я, измученная адреналином захлестнувших чувств, присела на подоконник и вдруг заплакала… Через пару минут, постучав в дверь и не дожидаясь ответа на "Можно?", в квартиру вошёл Толя.  Быстро подошёл и, наклонившись почти к моему лицу, тихо спросил: "Мать, ты плачешь?  Я увидел в окно… Ребята, что случилось?  Пойдёмте к Майке, чаю попьёте.  Людке, небось, надо для ребёнка чего-нибудь поесть".  Надежда Марковна и Майя Улановские, сын Майи и Толи Саша, сам Толя оказались, как стало ясно позже, фундаментом этого "элитного" дома.

Жизнь научила меня строить отношения с людьми.  Так, я часто выживала, зная, что это почти ежедневный труд.  В случае с соседом Толей всё было иначе.  Эти отношения строил он, а я соглашалась.  Они мне нравились.  Кто такой Толя Якобсон, до конца я выясню позже, когда его не станет.  А пока мы были просто добрыми соседями, всё происходило на бытовом уровне; почти всегда у подъезда, на улице или когда я сама к нему заходила за чем-нибудь, или посоветоваться.  В гостях у нас Толя был пару раз всего.  Один раз — предупредить моего разбушевавшегося пьяного мужа, что Люду есть кому защитить, второй раз — напомнить об этом.

Когда Лёвушка покинул навсегда страну, а, значит, и нас, Толя стал заходить часто, без звонков и предупреждений, минут на пять.  Или просто узнать: "Старуха, всё в порядке?"  Однажды он поразил меня неожиданным приходом.  Вошёл: "Привет!", открыл холодильник, осмотрел внимательно его содержимое, бросил: "Пока!", и ушёл… Так укреплялось место близкого человека, которое я выделила для Толи в первые минуты знакомства.

— Протёрлись на хрен. Можешь починить?…  Ты же шьёшь…" — И подал мне что-то чёрное и красное.  Две пары сатиновых российских трусов… — Не купишь ведь, а здешние никак не подходят"

После соседка Полина отдала ему пару старых трусов мужа, но синего цвета.

— Надо выяснить под флагом какой страны теперь будет проживать моя нижняя часть.

Степень доверия меня радовала!

Три часа ночи.  Не сплю, вешаю пелёнки и внимательно слушаю радио.  Пытаюсь понять иврит.  Негромкий стук в незапертую дверь, которая тут же открывается.  С какими-то далёкими от места и времени мыслями, с улыбкой убеждённого, что не откажут:

— Старух, спой "Летят утки"! —  И я пою.

 

Русская народная песня "Летят утки" в исполнении Людмилы Коробицыной ©
Фото Александра Лисафина

 

Пою в любое время суток, когда попросит.  Мне будто что-то понятно… потому что надо… жизненно важно именно сейчас.

— Вот!!!!!! — И уходил.  Иногда с улыбкой, иногда: "Спасибо, я пошёл".

Как-то Юля Винер пригласила меня к себе в гости, и вместе с братом они сотворили просто чудо!  Под водочку и добрые их взгляды благодарных слушателей было записано на магнитофон моё выступление — весь репертуар любимых Толиных песен.  Я понимала и радовалась, что смогу ему подарить кассету, и пусть слушает, сколько захочет и когда будет надо… Но у Толи не оказалось кассетника… обещал купить…

Пройдут 33 года, когда я вспомню и найду эту кассету.  Звонок из Америки вернёт мою память к мельчайшим подробностям и чувствам тех лет, до 1978-го… и потом…

Так я познакомлюсь с человеком, который передал мне (более 30-ти лет тому назад) куртку для маленького сына Даньки, по просьбе Толи… Н е в е р о я т н о е стечение обстоятельств!  Голос из Америки: "Вас беспокоит Юлик Китаевич, из Америки…  и вы должны спеть хоть пару песен на вечере памяти Толи…".  Никакие мои увещевания и мольбы не включать меня в программу вечера ( "Я давно уже совсем петь не могу!") не помогают.  "ВЫ ДОЛЖНЫ СПЕТЬ!"  Вот тут я и вспоминаю о кассете… и на вечере памяти сама с замиранием сердца буду слушать то, что когда-то так было нужно Толе.  А заодно выясню неожиданно, что это куртка Юлия согревала зимою моего малыша Даньку.

Господи! Спасибо тебе! За всё!

А тогда жизнь, казалось, только начинается.  Другая жизнь, с нуля, в другом государстве, на другом языке, с другой природой и с удивительно белозубыми людьми.  И я полюбила свой новый дом.  Полюбила навсегда.

Мой первый роман свободной женщины Толя не одобрил:

— Старух, ты что не видишь, что это говно?  Это же … тьфу… — И ушёл.  Говно очень скоро подтвердило сказанное о нём, а доверие к соседу укрепилось.  Я даже скучала по нему, когда он на некоторое время исчезал, уходил в работу, загул или увлечение.  Вот, кстати.  В дружбу между мужчиной и женщиной, если честно, я не верю.  Всё же это, вероятно, редко, но бывает.  Многие Толины друзья достались мне от него в наследство.  Вопрос наших отношений с Толей много лет остаётся загадкой даже для его близких друзей именно потому, что всё, что было до той секунды молчаливого выяснения наших отношений, глаза в глаза, имело ценность несравнимую.  И мы оба это понимали.  Я даже это приписываю по-женски и с улыбкой озарению свыше… Просто кивнули друг другу.  И улыбнулись, оставив всё как было.

В разные периоды нашего общения Толины состояния менялись, бывали всякими.

— Я даже Майке не сказал… если она сегодня останется у меня, это будет навсегда. — Так в жизни Толи появилась Лена.  Через пару дней, сильно заикаясь от радостного перевозбуждения, сообщил буквально дословно:

— Всё.  Пусть живёт.  Хоть квартира ей останется. — И ушёл.

Фото Людмилы Коробицыной

 

Между нами существовал некий секрет, связанный с болезнью Толиной мамы, которую мне пришлось дважды спасать… Это не обсуждалось ни с кем. Да и мы к этой теме не возвращались.  Но сам факт произошедшего определил какую-то стальную надёжность друг в друге.  Это не дружба.  Я этому слова не знаю.

У каждого человека должно быть, ну, желательно, место, куда он может прийти без объяснений и уйти без вопросов.  Пришёл, зачем-то побыл и ушёл.  Но есть такая особая нужда у некоторых людей в молчаливой солидарности.  Это нездоровье души, которое не всем доступно разглядеть, почувствовать и вообще понять.  А, значит, и помочь.  Как я была измучена сначала подозрениями, а потом и реальностью происходящего.  Толя нуждался в помощи и даже госпитализации.  Он приходил и сразу ложился на диван лицом к стене.  Минут пять лежал, дрожа всем телом.  Я понимала, что не от холода.  Поднимался со стоном и, с бешеной скоростью крутя в руке верёвочку, быстро уходил… Это был знак, нужна была помощь.  Но к кому я могла обратиться со своими подозрениями?  Дома – молодая жена, которая была счастлива и не подозревала ни о чём, этажом выше – бывшая жена – друг, старше меня и знала о Толе всё, ну, больше, чем я.  Друзья?

Нет, я совсем пасовала… не знала, что делать…

Вот тут-то я в очередной раз спросила про кассетник.  Я, как могла, пыталась — не помочь, а наивно полагала — отвлечь Толю от мучительного состояния.  Последний его просьбой было спеть песню "Средь высоких хлебов затерялося…".  Толя просто заорал на меня:

— Да не красна могила, а крепка!!!!  Ну сколько раз тебе это говорить? — И ушёл взбешённый.  Я заплакала.  Не потому, что заорал…

А утром принёс в подарок бусы.

— Это мамины, гранатовые.  Это тебе за песни. — И быстро ушёл.  Через несколько лет я принесу бусы к ювелиру, чтобы поменять порвавшуюся нить.  Там я услышу, что это не гранаты, а старинное стекло.  Какая разница?  Смысл подарка не меняется!!!!  До сих пор я их надеваю, когда не можется, но очень хочется запеть…

Толя не приходил ко мне рано.  А тут в девять утра вошёл, какой-то необычный… явно после душа, гладко выбритый, в чистой синей майке, спокойный.  Я первый раз за всё время нашего общения отметила, что Толя красивый.  Вошёл, ну, как жених.  И кивнул головой, как всегда бессловесное: "Как дела?" — "Ничего", — улыбнулась я.  Толя в ответ тоже чуть улыбнулся, дотронулся до моего плеча (никогда этого раньше не делал) и, пообещав, что всё будет хорошо, вышел.

Навсегда.

Иерусалим,
декабрь 2013 г.

 

ЯКОБСОН АНАТОЛИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ
(30.04.1935, Москва — 28.09.1978, Иерусалим)
Педагог,  литературовед, поэт-переводчик.  Автор Самиздата, публицист.
Член Инициативной группы по защите прав человека в СССР.
Редактор "Хроники текущих событий".

В 1957-м окончил исторический факультет Московского государственного педагогического института. До 1968 года преподавал историю и литературу в московских школах. Одновременно интенсивно занимался литературной деятельностью:  переводил поэтов Западной Европы и Латинской Америки.  В 1960-х – начале 1970-х печатает в периодике и поэтических сборниках свои переводы из Ф. Гарсии Лорки, М. Эрнандеса, Т. Готье, П. Верлена и других.
В конце 1960-х – начале 1970-х пишет ряд литературоведческих эссе, заведомо не предназначенных для советской печати. Основой некоторых из них стал цикл публичных лекций о русских поэтах начала XX века – Анне Ахматовой, Александре Блоке, Сергее Есенине, Осипе Мандельштаме, Владимире Маяковском, Борисе Пастернаке, прочитанный в 1966–1968 в московской школе № 2, где он в то время преподавал. Эти лекции были значительным культурным событием не только для его слушателей-учащихся, но и для московской интеллигенции: школьный актовый зал с трудом вмещал всех желающих.  На их основе возникли книги и очерки-эссе: "Конец трагедии", "Царственное слово", "О романтической идеологии".  Академический литературно-критический анализ соседствует в них с просветительским и публицистическим пафосом.