Лю - бовь

В дом ветерок не залетит. Его и на улице нет. Нудно жужжит вентилятор, на секунду обдаёт тёплым воздухом, а потом отворачивается. Раздражает. В третий раз поутру встаю под холодный душ. Минут на пятнадцать спасает. А надо жить,  делать что-то.  Вернее, всё, что жизнь.

Душа сегодня будоражит меня, заставляет крутиться по комнате, ложиться, вставать и не находить места. И не только от жары мысли не выстраиваются. С самого утра головную боль растолкала память, невесело втиснулась в этот бесконечный день непонятного безволия, смутного страха. Так и хожу по квартире.  Не присесть.

Тому уж десять дней, как во дворе одного из переулков Тверской я стала свидетелем избиения чужого. Пять нелюдей били одного, у которого хватало всё же сил рычать так громко, что колодец домостроения взвивал нечеловеческие звуки аж до третьего этажа, где я поперхнулась утренним кофе и, бросив всё, буквально слетела во двор. И остолбенела. Люди не толпились. Люди стояли вокруг происходящего и наблюдали, не мешая друг другу.

Моих единомышленников среди них я не обнаружила.

Я была не дома…

Зелёного чая выпить что ли?
Я люблю зелёный цвет.
И слово "зелёный" люблю.
Особенно зелёный кстати в Иерусалиме.
И уснуть бы... сиеста...
До четырёх весь город будет тих и пустынен.
Может, кто-то и выйдет подлить воды в пластиковые ёмкости для уличных кошек.
Где-то они спят, знатоки сквозняков.

Низкорослый и кряжистый отдавал не по-русски приказания собаке. Молодой шнауцер ещё, видать, не научился рвать добычу и явно не понимал, что же он должен делать.

Я пристроилась к низкорослому и сказала, что собака у него просто класс! Низкорослый, не оборачиваясь, удовлетворённо хмыкнул. Я спросила про породу и поинтересовалась возрастом собаки. Низкорослый сказал, что псу около года. Я сказала, что просто завидую хозяину такой собаки и что мне очень хочется её погладить, но я понимаю, что чужому нельзя подрывать авторитет хозяина. Кряжистый снова хмыкнул и вдруг отошёл от извивающегося на асфальте от пинков, всего в крови и голого, светловолосого, совсем молодого, лет восемнадцати.

Я опять приблизилась к низкорослому. Теперь мы стояли шагах в пяти от жертвы, который, не прекращая, орал; его, не прекращая, били; кровь у него текла уже из ушей. Я поинтересовалась именем собаки, прививками и рационом. И, между прочим, спросила за что «лупят этого»? И, не дожидаясь ответа, почти шёпотом, по-свойски, сказала, что как-то это выглядит унизительно для бьющих: четверо на одного, который и не сопротивляется… Низкорослый не прореагировал сразу, но потом что-то сказал мужикам на понятном им языке и те отступили.

Зрители вдруг стали толпой. Загалдели и стали высказываться, что "давно пора навести порядок", что "житья от них нет никакого". Только от кого "от них", было не понятно.

Откуда-то появилась полицейская машина, из которой вышли, не спеша, четыре стража порядка и, бросив взгляд на светловолосого, один из них пожал руку низкорослому. Значит я не ошиблась.

Светловолосый вдруг поднял голову и сквозь месиво на его лице я разглядела один глаз, голубой. Длинные, до плеч, цвета грязной соломы, волосы разметались. Я тут же окрестила его Есениным...

Ветром сдуло бьющих, зрители расходились. Мне было ясно, что надо срочно вызывать "скорую помощь", но стражи, как я не умоляла, решили забрать, как они сказали "нарушителя порядка", в отделение. Мне разрешили помочь "Есенину" одеться. Он смотрел на меня одним глазом и пытался улыбнуться. Не получалось. Пока его вели под руки по звёздному Камергерскому, а потом, повернув налево, по Большой Дмитровке к участку, я шла рядом и умоляла отпустить парня. А он просил полицейских отвезти его в психушку, где "точно помоют и пожрать дадут".

По телевизору сказали, что хамсин прекратится только завтра к вечеру.
Я поблагодарила Бога, что нынче пятница.
Больше суток можно себя жалеть и ходить из угла в угол, если надо.
Надо! Очень надо ходить! И именно из угла в угол.
Надо мне мерить эти метры и понять,
как же нести ответственность за того, кого приручаешь?

Полицейские вели моего " Есенина" молча, ни к какой к матери меня не посылали. А я всё тихо жужжала и выпрашивала парня на поруки…
- Тебя как зовут-то?
- Рома.
- А где ты живёшь?
- Да тут жил, во дворе. А эти выгнали. Эти, ну приезжие. "Отдавай место и всё!"
- Ром, а где родители?
- Отца у меня не было вообще, мать - не знаю где, спилась совсем. А бабушка умерла, и меня не оставили в её комнате… ну, в коммуналке.
- А на работу почему не пошёл?
- А меня в психушку прям с вокзала и забрали… вены я порезал, жить  т а к  не хотел. Ты, что ли, меня полюбила? А вчера был звездопад.  Всегда в августе бывает.  И я даже загадал кое-что про любовь….

И тут мы подошли к участку. Я попросила у полицейских разрешения обнять Рому и шепнула ему на ухо, что, конечно же, полюбила и помолюсь в Иерусалиме за него. На что Рома, как мог, улыбнулся и сказал: "Да ладно! В Иерусалиме… Врёшь небось…"

Я вернулась на Камергерский. Села на лавочку. Кажется, плакала тихо… Мимо шли люди.

Не было своих.

Я была не дома…