Два праздника
Михаил Ильич с особой осторожностью сдул видимые одному ему пылинки с погон кителя, ещё раз разгладил руками висевшие на спинке стула галифе и выровнял по кромке доски на полу сапоги, набитые для формы старыми газетами. У жены Маши в шкафу порядок был отменный и Михаил Ильич сразу нашёл носовой платок в сине-зелёную полоску, который лежал в аккуратной стопке с остальными, рядом с марлевым мешочком, в котором была вата, пропитанная маслом герани для "красивого запаха". Маша мужа не баловала, просто заботиться ей больше было не о ком, детей не нарожала.
Вместе с мужем дошла до Берлина и с ним же вернулась домой, нагруженная ненажитым добром из Дрездена, которого хватило на долгую мирную жизнь. Когда Михаил Ильич запивал, Маша, сетуя, выкупала у соседей тарелки из немецких сервизов, статуэтки и всё остальное, что муж отдавал рубля за три. А то и за два. Михаилу Ильичу много не надо было, от полбутылки забывался надолго. Друзей и собутыльников у него не было. От этих обязанностей он был свободен. И, когда пробуждался к реальной жизни, был на удивление мил и спокоен, выбрит и в чистой одежде. Даже шпана за что-то уважала его, хотя сам он об этом не знал. И что зовут его Михич, тоже не ведал.
В эти трезвые дни Михаил Ильич мучился мыслями о свой жизни и судьбе, которая вынудила его уйти на раннюю офицерскую пенсию и не нашла ему достойного применения, поселив в городе на 101-ом километре и предложив стать политруком в одной из колоний "службы исполнения наказания". Михаил Ильич от предложения отказался. Его привлекал химический завод, где трудилась почти вся мужская часть города и уж среди "своих-то", ветеранов войны, и он был бы своим. Единственным человеком, с которым он общался и надеялся подружиться надолго, был Корнфельд, присланный на завод, вернее — временно высланный из Москвы учёный, которому было поручено участвовать в разработках "тяжёлой воды", но к концу 52-го года он покинул "секретный завод" и Михаил Ильич, не принятый туда на работу, навсегда остался одиноким, между "сегодня" и "сколько осталось..."
Хоть и казалось, что про него забыла сама жизнь, оживала однажды душа и начинала гнездиться, где-то в животе, тайная радость, к горлу подступала. Приближался праздник — 9 Мая. Все остальные даты, даже Новый год, были просто застольем — "выпил-закусил и на боковую".
Как раз назавтра выпадал ещё один день, важный и долгожданный. Выборы. Вчера Михаил Ильич капли в рот не взял. Да и нынче не пригубил. Парадная одежда была готова, и даже сильный храп наработавшейся за день Маши не мешал размышлять о том, что который раз он первым проголосует, потому что в шесть утра уже будет стоять у двери школы №11 выбритый, причёсаный, с радостной улыбкой в глазах, но серьёзным выражением лица, преисполненного долга. Из районной газеты "Знамя Ильича" присланный журналист возьмёт интервью, сфотографирует, по местному радио несколько раз за день особой интонацией будет отмечен самоотверженный гражданин Дёмин Михаил Ильич, первым отдавший свой голос за кандидата... И эта единственная честь, мысль о ней, питала сознание и сердце, как тогда, в Берлине: "МЫ ПОБЕДИМ!"
Вернувшись в свой подъезд, Михаил Ильич во все двери колотил. Начиналась побудка. "Как? " — кричал он — "Вы ещё спите? Устроили выходной? Забыли о гражданском долге? А я уже проголосовал! Стыдитесь! Они спят, видите ли!"
И каждый раз открывалась только одна дверь квартиры Зарубиных и Колька орал в ответ обещание, выученное всеми жильцами наизусть: "Убью! клянусь, сука, что перед следующими выборами убью тебя, Михаил Ильич!"
К обеду у Михаила Ильича желания иссякали и он затихал, молча сидел возле подъезда на скамье и наблюдал за гражданской совестью. И так до конца голосования. До следующих выборов его больше никто не слышал. Иногда приезжала "скорая", чтоб вернуть его "с того света", да шушукались соседи, что, мол жалко, весь в синяках, "Маша опять зло сорвала".
Вот так и жил .
