В двух словах про жизнь
Дочь на курсы кройки и шитья послала, потом на поварские. К замужеству Тоньку готовила. Глядела в пустой безыконный угол комнаты и нашептывала, будто молилась: «Только б войны не было».
Тонька все слезы выплакала, отяжелела, да пол надо домывать. Так, через силу, без старания, довела воду до порога, собрала в ведро, там и оставила. Обтерла разбухшие руки о юбку, присела на табурет, словно в гости зашла на минутку, и загляделась на портрет в рамочке.
— Мамк! Тяжко мне очень! Славка вчера замуж звал, да только мы обе с тобой не дождались радости этой, слышишь, мам!
Славка сажал Тоньку на раму, и они куролесили на старом скрипучем велосипеде. И Тоньке казалось, что у нее на ветру волосы красиво развеваются и лицо совсем другое, тоже красивое, и что Славка любит ее очень, только еще не сказал, нет восемнадцати. Так и проводила его в армию и три года ждала как невеста. В коробке из-под туфель хранила письма и фотографии его. Письма перечитывала и бережно складывала по номерам. А вернулся, сразу полез, да как-то по-чужому. Испугал Тоньку, но все смеялся: «Я ж знаю, что замуж хочешь за меня, прям умираешь!»
А потом ждала полтора года из тюрьмы. Ходила к его матери как все еще его невеста. Вышел — завербовался на север, деньги зарабатывать. Писал изредка, что скучает. Через два года вернулся с женой и ребенком. Что-то умерло в Тоньке, но любить не перестала: хоть не ее, но роднее нету.
Так и шли годы. Во дворе нет-нет погладит по голове то сына, то дочку его. А он изредка встретится глазами с Тонькой и смотрит прямо: «Ну, как живешь, кудрявая?» А Тонька тихо: «Чтой-то ты похудел, Слав, пьешь, вижу. Образумься, дети на папку пьяного глядят ведь».
На тридцатом году она в областной город поехала. Мать, хоть и тяжело было расставаться, сама настояла: «Жизнь там другая, город большой, может, и встретишь хорошего человека». Только через несколько месяцев телеграмма: «Приезжай, несчастье». Мать умирала на Тонькиных руках тихо, как и жила. Когда вернулись с похорон, помянули, Славка дольше всех задержался. «Один ты у меня остался, любимый, только ты один! — думала Тонька, а вслух: — Спасибо, что зашел». Сильно по матери горевала и все не могла собраться и решить, как жить дальше.
Как-то вызвали Тоньку в местком и за хорошую работу дали путевку в дом отдыха. Заалели давно не улыбавшиеся губы, задрожали: «Уважают. Хоть на работе, слава Богу, человек». Поехала. И вот новости! Инженер приклеился! То погулять пригласит, то на танцах никому не дает к Тоньке подойти. И все шутит и обнимает.
«Девушка я», — опустила глаза, прикусила губу. «А для чего живешь? — нежно приподнял Тонькино лицо, перехватил бегающий ее взгляд, улыбнулся и еще раз: — Для че-го-о?»
Плакала на берегу, как ночь прошла. Не от стыда, а что — не Славка.
Вернулась другая. Взглянула на себя в зеркало. Как на мать вдруг стала похожа, аж страшно! Только волосы кудрявые, золотые.
Однажды Славка заявился. По-свойски, без стыда. Долго прикуривал, затягивался дымом, вздыхал и наконец сообщил: «А мы переезжаем, расширяемся. Глафира скоро родит. Заходи посмотреть квартиру. На Горушках получили. Приходи». — «Спасибо», — сказала она. Да только не пошла.
А по осени приболела, ослабла как-то. «Пригласи родных» — сказал врач. «У меня нет никого, сирота я». — «Что ж, девонька, надо оперировать, поедешь в область». — «А что у меня?» — «Там скажут все точно».
Через два месяца вернулась похудевшая и совсем притихшая. Герань засохла на подоконнике. Некому было полить.
А Славка тут как тут: «Я все жду тебя, пропала совсем! И ни слова никому! Где была-то? Глафира померла при родах. Я теперь с тремя. Выходи за меня, Тоньк, знаю, что любишь! Видать, Бог тебе помог... Только детей не надо больше. Оба будем работать, квартира двухкомнатная. Хозяйка ты хорошая, чистоплотная и меня любишь...» — «Замуж предлагаешь? — спросила Тонька, а про себя подумала, что хоть на пока — а герань новую посадит. Вслух же проговорила устало: — Не могу я, Слав, хоть и правда люблю тебя. Доживать вернулась. Рак у меня.»
— Ма-амм-ка ты маа-мка-а! Не дождались мы этой радости, обе не дождались!
