И касанием рук своих

По длине стола и где только можно было присесть и привалиться разместились семья и родственники. Ждали Витюху. Витюха вошел тихо, кивнул разом всем и передал сетку, набитую газетными свертками, жене.

— Варь, там конской привез, три кило, а все, что бате приготовила, вернули обратно, сказали, не надо.

Все зашевелились, стали пере­мещаться, освобождать хозяину место в центре стола. Но Витюха не спешил. Сникший, ходил туда-сюда возле печки да глубоко затягивался самокруткой. Тишина надоедала, уже нужны были слова.

Заплакал снохи Нинки ребенок, да быстро заткнула она его грудью под пуховым платком и виноватым голосом спросила:

— Ну что, Витюх, сказали?

Витюха порылся в кармане, нашел какую-то бумагу и положил ее на стол.

— Я тут все записал, читайте.

Никто не решался взять первым, хотя каждому хотелось. Но Витюха вдруг забрал бумагу обратно, быстро развернул и прочел медленно и четко:

— «Замещение реальности бредовыми фантазиями», — и оглядел всех долгим взглядом: — Я за ними так и записал.

Бумага пошла по кругу, и каждый прочитывал вслух одно и то же.

— Ну, — наконец нашлась Варька, — а сказали-то что?

— Что-что! Толком не сказали что, но я и сам догадался. — Витюха боком подвинул ряд сидящих на лавке, присел на краешек, сплел ноги, как только он умел, кепку с головы на коленку перенапялил и прищурился, глядя на лампочку. — Варь, дай керосинку, а то эта, — и кивнул на лампочку, — только тоску нагоняет. Тоже мне — свет!

Варя пошла за печку и через пару минут потеплели лица от другого света, хоть и керосинового, да уютного.

— Ладно, Витюха, давай по порядку, раз с конца не можешь, — заговорил брат Семен.

— А что по порядку-то, сам все знаешь. Вот только не знали, что это болезнь. В общем, батя наш пошел поутру к слесарям. Пришел, посидел, покурил, помочь вызвался. Колька Сычов так, в смех, и говорит: «Да куда тебе! Старый ты уже, еще развалишься». Ну, батя вдруг и заплакал, а потом не своим голосом засмеялся и, уходя, сказал: «Людей нету тут, одни свиньи».

И пошел. Потом, рассказывали, пришел в райцентр. Там народ был зачем-то на площади, то ли районные, то ли какие из области с опытом приехали или за опытом, не понял. Только спор у них с батей вышел. Андреевна говорит, что батя все кричал, что бисеру у него много, на всех свиней хватит. Милиция пришла. Да только батя и им то же самое говорит, да еще и хрюкать стал. Так и стоял один в кругу и представлялся, а все галдели, что он сумасшедший. Засунули батю в милицейскую и повезли, да почему-то в больницу. Отбивался, бедный, и кричал все: «Свиньи, свиньи!»

Витюха оборвал сам себя, и в наступившей тишине лихо стало общим.

— Свету тут у вас много, а жисти никакой, — сказал Батя и поджал губы.

Доктор оторвался от писания, взглянул на говорившего, что-то отметил для себя, но сказал только:

— Одну минутку.

— Да шо спешить-то, до ахтобуса время еще долгое, да токмо я вот говорю, шо жисти у вас тутова нету. Стены белые, и ты, дохтор, белый весь. И брови тоже. Губы-то покусай! Как смерть сидишь!

Батя поковырял в петле на пиджаке, закрепил нитку, чтоб пуговка не потерялась и, оглянув еще раз кабинет, продолжал:

— Хоть гераньки какой на подоконник аль картинки какой на стенку. С полем. Как у Гришки в гаражу.

Помолчал. Потом залез глазами на потолок и обратил внимание на чистую липучку от мух.

— Шо, и живность уж совсем вывели? Слышь, дохтор?! Я здеся сижу!

— Так, — сказал доктор и улыбнулся по-дружески и так широко, что Батя чуть вздрогнул от неожиданности и подумал: «Во работает! Скулы, чай, свернул себе!» А вслух сказал твердо:

— Енто ты думаешь, шо «так», а у мене вовсе не так. Времени так девать неумею зазря. Чаво кенора не завесть тебе? Хочь пел бы он тебе, ожил бы чуток ты, дохтор.

— Прохор Васильевич! Вы мне лучше расскажите о себе, как чувствуете себя, что тревожит вас.

— Так говорю же тебе, шо зазря сижу! И Прохором не называй. Батя я, а Прохором мене нихто и не знает.

— Хорошо, товарищ Батя, расскажите, что у вас на площади произошло. Мне вы все можете доверить, я тут работаю, чтоб вам помочь, так что...

— Ну-ка, ну-ка, ну-ка! Аа-га! Друг! У Бати друг новый обзавелся! А какой друг велел мене укол впузирить? За шо укол, прежде чем поговорить?

— Надо было успокоиться, вот теперь и поговорим.

— Не, не поговорим!

— А мне про бисер интересно послушать.

— Шо про бисер, так знай, шо енто правда.

— И сколько же у вас килограммов, Батя? — улыбнулся доктор.

— Скокмо терпеня — стокмо и яво. Но не на вес, дохтор, а на енто, — Батя постучал себя по груди. — А на тебя терпеня не имею. Вели домой отослать, а то я спать хочу.

— Вот и хорошо, переночуете у нас, а завтра решим.

— Не! Не, дохтор! Я токмо дома спать люблю, да и при белости такой где портянки повешу? Они у меня в дырах и воняют дюжа. Так шо домой и токмо. Но прежде вопрос. Везли на милицейской, а привезли в больницу. Как понимать?

— Прохор Пастухов, простите-простите — Батя! — Доктор затянулся улыбкой и почти шепотом выдохнул: — Вы устали и нервы ваши не в порядке. Отдохните у нас в больнице. Мы вас подкрепим, а там и домой!

— Не, дохтор! Я ж не работаю! Выгнали на енту, как ее, ну, пензию. Я не устал! И невры, — Батя потрогал себе щеки и шею, провел по телу и руки на стол перед доктором положил, невры целы, в порядке, сам же видишь! Так шо мене домой, дохтор, а то последний ахтобус без мене уедет.

— Отдохните у нас, — решительно сказал доктор, — погуляйте, поиграйте в домино. Давно, наверное, не отдыхали?

— От чаво?

— От работы, от жизни...

— Ты шой-то хреновину порешь, дохтор. Хто ж от работы и жисти отдыхает? Жисть — живут, а от работы — спят ночью, дома! И нечего тебе мене голову крутить! — Батя встал, двинул стулом и грозно приказал: — Ну! давай ключ! сам отопру!

— Успокойтесь, Батя, садитесь. Мы еще не все обсудили.

— Да я тебе как сичас ентим стулом по башке обсудю! Да ты шо, нешто с ума свихнулся, дохтор? Ты шо, указ мене, пацан? Отворяй, говорю, а то и без ключа вашего можем! Отпирай, белоглазый! — заорал Батя. — Мене иттить, а ты, я вижу, притомился, дохтор! Ты тоже, видать, из ентой породы, шо утомляюсса!

Греметь, кроме стула, в кабинете было нечем, и Батя никак не мог разойтись как надо. Но тут открыли дверь с другой стороны, двое мужиков скрутили Батю и вывели его.

Глаза были закрыты, но головой Батя уже начинал понимать, что вроде бы жив, а потом — что проснулся. Значит, спал! Покрутил головой, а телом не смог, обнаружил, что привязан. Лампочка горела высоко на потолке, голая и мутная. Батя занапрягался всем телом, но стало тяжело, и он обмяк, словно умер.

— Ни хрена! — просипел Батя. — Господи, шой-то с голосом моим?

Поморгал, рожи построил, будто лицо в порядок хотел привести, а потом позвал:

— Воды дайте! Есть тут хто воды дать?

Покрутил головой, поискал туманными глазами живой души, но никто не откликнулся.

— Эй! Акромя дохтора! Эй! Есть люди добрые? Воды прошу! Та-ак! Господь терпел и мене велел! Шо ж, в самое время ты мене, Господь, вспомнился! Спасибо!

Помолчал, помаялся, но смириться с ситуацией было невмоготу.

— Не пить прошу, горло хочь смочить! Эй! А то засвистю!

И Батя стал свистеть. Сперва подсипывая — пальцев не хватало для нормального свиста. А потом все громче, сколько сил было, то так, то эдак. Наконец, разошелся свистом злым и долгим и мысли своей аж засмеялся:

— Ну, друг-дохтор, хто кого! Слушай хочь ночь цельную!

Батя свистел из последних сил, но наслаждался.

— Вот токмо бы воды глоток, губы смочить и язык чуток! А то во рте — шо кошки насрали.

Загремели ключами и дверью. Вошел мужик в белом халате.

— Что, соловей, заливаешься? А на дворе ночь ведь. Спи сам, а то вот заснем тебя суток на двое! Тихо чтоб было!

— Ты воды дай сперва и руки отвяжь, сам-то спал завязанный? — сипел Батя.

— Спал.  А теперь тут работаю.

— А енто шо, харантина аль такая больница? Шой-то не слыхал я, шоб народ в больнице привязывали!

— А в нашей привязывают.  Потому что психи тут.  И ты псих.  Хочешь в общую и чтоб отвязали, тихо спи.  Бузить будешь — год тут пролежишь.

— Слушай, — смягчился Батя, — ты воды мене дай, банку побольше.

— Нет, банку нельзя! Разобьешь и порежешься, а мне отвечать?

— Да я же пить прошу ! Шо ж я, псих — банку разбивать! Ошибка у вас тут вышла, про психа это я,  да ладно, давай кружку.

— Только не свисти и жди тихо.

— Ладно.  А где у вас тут ссуть?

— У нас — мочатся. Привязанным — в утку. Да ты, я вижу, спать не собираешься!  Попить, а потом всю ночь мочиться!?

— Не-е! Попить! Ну, а енто, как ее? Ну, что вроде поссать. — Батя впился глазами для прочности положения в одну точку, придержал слова, подумал и продолжил твердо: — Мочисса енто — может, разок! Не в койку ж!? — дрыгнул завязанными руками, как бы разводя ими.

— Убью!  Есть и такие, что в кровати гадят!

— Не-е!  Говорю ж — не!  Я ж не псих!  А шо, все психи гадят в койки?

— Много.  Но есть и такие, что на пол, без штанов которые.

— А нешто мужик может без штанов?

— А ты сам в чем одет?

Батя, насколько мог, оглядел и прочувствовал себя и понял, что лежит он без штанов.  Ахнул и затих.

— Вот так и лежи.  Воды — получишь.

Привязанный в прошлом принес воды. Отвязал Бате правую руку, тот заграбастал было кружку да удержать не смог.

— Ой, мать твою, проштрафился! Прости уж, весь я затек. Может, бок помнешь, а?  Как звать-то тебя?

— Виктор я.

— Как Витюху маво.  Ну помоги попить.

Пил мелко и не жадно, отхлебывал и передыхал.

— Вить, слышь, а ты откудова?

— Из Баку.

— А где Баку?

— На юге.

— А на юге — енто где?

— Ну, это надо вниз ехать.

— A-а, — повел понимающе глазами, — и ехать вниз долго?

— Да суток двое на поезде.

— Да, далеча. А сюды как попал?

— Длинная история.

— А шо мене, если длинная! Да ты, Вить, садись, прямо на кровать. Мене спешить уж некуда. Ахтобуса ночью нету. Дохтор сказал до утра отдыхать, вот и отдохнем в разговорах.

— Нет, мне нельзя сидеть с психами. А ты еще и буйный. Спишь-то знаешь сколько? Вторую ночь. Вот! Ну, я пошел, лежи тихо. — Виктор приостановился: — Перед судом, что ль? Сомнительно, что ты буйный.

— Да вроде не, — неуверенно сказал Батя, — но раз сплю вторую ночь, то и не знаю ничего. Может, и будет... Вить! А ты поди узнай потихоньку, будет суд али нет?

— Пока они про суд не говорили, а что хрюкал, говорили. Так что не свисти! А то кто его знает, что припишут.

— Вить, а шо припишут?

— Всякое... Ну, спи тихо, работать пойду.

Виктор, идя к двери, остановился на полпути, быстро вернулся к Бате и шепотом предупредил:

— Завтра анализы придут брать, не ори и не сопротивляйся. Тихо, понял?

— Не! Не понял. Шо взять-то с мене? — тоже шепотом спросил Батя.

— Ну, кровь, мочу, кал, — приглушенно сказал бывший, — давление.

— Вить, а откудова с мене возьмут кровь и енти, шо сказал? — совсем понизил голос Батя.

— Вот деревня! На двор сходишь, в банку переложишь, вот тебе и кал. В другую банку помочишься, вот тебе и моча.

— Ну! Ну-ну, — нетерпеливо корчил рожи Батя, — с кровию-то шо?

— Из вены, вот тут, из руки.  Или из пальца, отсюда, — объяснял Виктор.

— Слушай меня, — шептал Батя, — как же могут мою кровь забрать, ежели я не дам?!

— Так я же и говорю тебе — не сопротивляйся! Домой хочешь? — уходя, договаривал Виктор.

— Дюжа, Вить!  А енти, кровопицы, шо придут... Ты куда, Вить? Не уходи чуток! Ну посиди, ну ночь же! Кому ты сейчас нужен? А мене так в самый раз нужен! А?

— Нет, не могу. Может, и хочу, да не могу. Уже пару раз предупреждали. Выгонят, а идти мне некуда. Три кормежки дают, сплю в подвале у котельни. Тепло, как в доме родном.  Хоть и правда никто не ждет меня, пойду все ж. Все. Отдыхай.

— А поссать?

— Тьфу ты! Ну, сейчас.

Виктор принес утку, но Батя никак не мог лежа приспособиться.

— Вить, отвяжь! На пять минут всего отвяжь! Дай мене по-человечески ослобонисса! Вить, ну не просил я так никого в жисти! Пить-то дал и руку сам, без маво прошения, развязал! Шо ж сичас залупляисси?

— Ладно, только быстро.

— Шо ж быстро-то, куда спешить, я ишшо как конь могу! А ента ваша, как ее, да утка, прости Господи, не мала? Ну, будя разговорам! Жди! Во-ооооо-от, а-аааах, мать твою, а-ах! До ветру уж ладно, не буду. Вот! Бери ее, прости Господи! Ну и дела! Дожил Батя, дожил! Витьк, не серчай! Я енто от непонимания, шо делать. Спасибо и пока.

— Я тебя привязать должен.

— Да черт с тобой, токмо не туго, и свет убери.

— Не положено.

— Черт! Завтрева придешь?

— Приду.

— Ну иди себе, иди.

Ночь прошла в муках и думах про анализы. Виктор не сказал, кому и зачем они нужны. И Батя решил сам, что про него хотят все знать изнутри. Погоревал да и угомонился. У Бати секретов не было. Вот только про банку с калом что-то не сходилось: «Шо в говне-то ковырясса, шо искать? Может, и скажут, если вести себя тихо». И Батя решил лежать смирно. Затих. Ждал.

А ждать долго не пришлось. Дверь загромыхала и тихо вошла девушка, неся пробирки и всякое.

— Доброе утро. Пастухов?

— А то не знаешь! Енто ты, шо ль, все с мене пришла брать? Не похожа!

— На кого не похожа?

— На кровопицу. Но токмо загади знай — про банку не проси! Умру — не схожу!

— Прохор Пастухов, — заглянула в направление лаборантка, — давайте вашу руку. Давайте, давайте!

— Я боюся, дочка...

— Это не больно.

— Да шут с им, шо больно! Я про другое — кровь свою боюся отдать, понимаешь? И зачем Витюху послушался? Зачем корни в район пересадил? Раньше сам себе хозяином был, а нонче все лучше мене знают, приказы говорят! Крови давай, Батя! Белявый, шо ль, просил?

— Дедушка, я ж капельку одну возьму! Хотите, я себя уколю, а вы посмотрите?

— Не-не! Шо ты! Шо ж себе колоть без надобности! А если взаправду, — понизил голос Батя, — коли, ладно! Коли, а я погляжу. Токмо дедом меня не зови, какой я тебе дед? Батя я, вот так и говори. А тебя как величают?

— Ирина.

— A-а, Аришка по-нашенски. Ну, Аришка, коли себе, коли!

Батя с любопытством ребенка весь ушел во взгляд. Смотрел, как она ловко кольнула палец и выскочила капелька крови, а потом и потекла. Ариша сунула палец в рот, почмокала и улыбнулась Бате.

— Ну вот и все, теперь ваша очередь.

— Погоди, дочка, погоди чуток! А зачем кровь брать у мене, кому?

— Чтобы выяснить кое-что о вашем здоровье.

— Псих я аль нет?

— Нет, это дело другое.

— Да-да! По крови, по нутру же виднее, псих я аль нет! — радостно заволновался Батя. — Может, снаружи как бы и псих, но кровь-то не врет! Ладно, коли мене, а там потихоньку погляди и соопчи мене, и им скажи, шо, дескать, не псих я и шо домой надо мене. А то днем сплю, а ночью по мыслям шастаю. Все перевернулось в жисти, и как бы зазря! — Батя пожевал губами, горько так, а потом с надеждой попросил: — Устрой, девка, а?

— Обещать не могу. Я просто лаборантка, и меня не послушают.

— Как же такую девку не послушают?! А дохтор-то, видать, сам болявый. Отдохни-ите! До-мино-о! А я, Аришк, внуку вилсипет обещал исправить, малой дожидаесса...

— Давайте руку.

— На, — смирился Батя, — бери для правды, но дохтору — не покажь! Все! Я так решил!

Напряженно и внимательно следил Батя за действиями Ариши, а когда хотел палец в рот засунуть, залечить, Ариша не дала, ваткой мокрой прикрыла.

— Подержите так пару минут.

Батя понюхал подозрительно вату и удивленно спросил:

— Водка, шо ль?

— Спирт.

— Потягиваешь? Спирт-то?

— Нет.

— Держисси!

За пару дней Батя совсем измотался разговорами с доктором. Прямо сил не было!

— Ну шо ты, дохтор, ахинею несешь? Шо глупостев спрашиваешь? Ну, хрюкал! Да разве не видать, шо не свинья я? Ты, дохтор, псих, ежели не видишь. А шо к бисеру причепился? Читать книжки надо. Почитай, там все написано. Поймешь — в корень лечить станешь!

А потом Батю перевели в общую палату и стало вроде бы веселей. Но к вечеру Батя запросился домой, а если нет, то в прежнюю палату: «Ужастев в общей палате ай-я-яй скокмо!»

— Прохор Пастухов! На рентген!

— Зачем?

— Доктор прописал.

— Шой-то много прописал, насел наш дохтор на мене крепко! Не больно?

— Нет, совсем нет.

— Ну, пойдем проветрисса. Все лучше, чем среди дураков. Бедные, сохрани их Господь...

Почти неделю Батю не кололи и не вызывали к доктору. Затосковал совсем. Ходил по коридору и ко всем приставал.

— Анализов хочу! Шо так держите и не лечите? Скажи дохтору, шо разговор есть.

Но про Батю как будто забыли. Как-то, проходя по коридору, он вдруг столкнулся с Аришкой.

— Дочк! Шо, забыла Батю, а? Приди, уколи хочь!

— Приду, если скажут.

— А ты так заходи, запросто, всегда желанна!

— Да нам не разрешают...

— А шо, Аришк, ента книжка, шо держишь под мышкой, интересная?

— Очень!

— А про шо она?

— Про любовь и людей.

— Так почитай мене чуток.

— Не могу, я на работе, Батя, — заизвинялась она.

— Да ты так, малость самую. Читай, читай!

Ариша раскрыла книгу на первом попавшемся месте и стала читать:

— ... и касанием рук своих...

— Погоди, погоди, дочк, про руки понятно, а шо спереди было?

— Касанием.

— А енто как?

— Это — прикоснуться, — и Аришка нежно дотронулась до Бати.

— Ага! Не лапать, значисса. Ага, так вот, — и Батя погладил Аришку по плечу, — енто хорошо, енто шоб не обидеть, ага... — помолчал и, поискав глазами по мыслям своим подходящих слов, добавил: — Значисса, ентот, на рингене, — лапал, ентот, шо дыхать просил, — тож! А Витюха, хочь и привязывал, а касал. Ага, понимаю. Тихо... с осторожием... касание такое, шо и тебе хорошо, и мене. Со страхом, понимаю. Ну я пошел, спасибо. Пойду покумекаю.

Когда Ариша вошла в палату, Батя лежал на койке во всю свою длину. Спокойно думал и чему-то улыбался.

— A-а! Поймала! Да я от тебя и не скрою, все расскажу нараспашку, потому шо радый я! А шо ж такого выходит? А выходит, шо не псих я! Вот шо сказали утречком! Обшибаемся и извиняемся — ты не псих, а шо болезня — другая! А один псих сказал, шо слыхал — нелечимая. — Батя сощурился и оскалился в улыбке.

Аришка знала про Батину «нелечимую» болезнь и пришла сказать слова добрые и как-то утешить, но Батя понял все по-своему:

— А я уж дюжа напужался, шо не человек я, как енто должно в понятии быть. А раз нелечимая, то енто хочь болезнь! Ну тут шо делать? Ждать часу положенного. Но в своем уме! А если нелечимая, то слава тебе Господи, шо не псих! Чрез нелечимую-то и очистюсь! Вот, Аришк, как получается. У каждого тела живого есть дух, живой тоже. И дух ентот живет в тебе, пока тело живое. Но не умирает ентот дух, када телу конец! Тело-то — шо? Пожило себе, как одежка духу, поизносилось и в землю! А дух — не поизносился, нет! Дух крепчал! Да и суд-то там, дочка, суд-то там правильный. Хто в ентой жисти увильнул, там ему и скажут: «Грехи — вот они! И тут не увильнешь! И не от нас, а от себя». А тяжельче всего, када от себя не скроисси. Так и ходишь сам за собой! Хочь на гумне, хочь за харчем, хочь с бабой на печке! И как бы вдвоем с товарищем в споре брыкаисси, но головой крути не крути по сторонам — сам себе вопрос, сам себе ответ! Но милостев — дождесси! Особливо, ежели хто тут за тебя помолисса. Вот! Понимаешь? Понимаешь, касание такое! Ну, шо зенки лупишь? Моргни хочь разок! Скажи, шо за Батю радая! И силов на страхи не трать, не положено! Трать на обдумывания.

— Батя, дайте мне ваш адрес, я вас навещу.

— Адрес? Да шо яво давать? Всем известный ентот адрес... а там — к Бате.