"По ту сторону реки"
Посвящается Сергею Щербакову
По весне под лёд на реке провалиться мог только рыболов-новичок. Такой не послушает бывалых. По молодости выставит напоказ свою уверенность, да и отмерит три шага до беды. А Григорий несколько лет после войны рыбачить на лёд не выходил — одноногому на костылях несподручно: ни в осенний ледостав, в пору опасную, хоть и соблазнительную, когда истинный рыболов ещё с лета место присмотрев, время замечательного клёва не пропустит, ни по окончании зимы, когда Григорий ждал от рыбаков подтверждения пробуждения природы к новой жизни, так как в эти весенние месяцы зависел от каждого её дня. Прощаясь с ним на время, бывалые рыбаки между делом ставили точку: «Через пару недель ледоход начнётся». Это было известно и Григорию, но рыбакам он выказывал доверие и уважение. Безоговорочно принимал их слово. Сам же был мастером плотницкого ремесла.
В первые погожие дни, когда солнце заявляло о себе вовсю, Григорий начинал обычные приготовления к жизни до заморозков, когда ледок ещё тонкий, но настырный, всё крепче и крепче хватает сваи небольшой пристани, которую Григорий смастерил сам, от сердца, чтоб простояла и пережила его. Дерево переливалось серо-сине-зелёным цветом. Никто не задавался вопросом, отчего иногда вся постройка отливает ещё и серебром? Да и к чему знать, что так красками играет только истинная драгоценность природы — морёный дуб, и откуда вообще объявилась древесина необычная. За какой надобностью такие вопросы? Пристань — она и есть пристань. А повезло Григорию, что не сгорел в войну не то сарай, не то склад.
До заморозков ещё далеко, а до открытия переправы через Оку — рукой подать. Добротная лодка из кленовых досок, которые Григорий сам выпаривал, чтобы носовую часть ладно подогнать, давно была готова к работе. Быстрое и сильное течение реки не предполагало иного, плохонького судёнышка. Для верности и спокойствия Григорий покрывал днище раскалённой смолой ещё раз.
И ещё... Всю войну домом Григория были то окоп, то сеновал, то полуторка, то госпиталь, в котором он однажды очнулся и узнал, что правая нога осталась при нём, а грохот и пламя взрыва унесли и полуторку, и сидящих в ней, и левую ногу, про которую, шутя, всю жизнь потом говорил, что «очень по ней скучает». Домой в северную столицу ехать не захотел. Так сложилось, что не к кому и некуда было возвращаться. Подался «куда глаза глядят».
Как-то, найдя старую лодку, нашёл заработок. Починил брошенную плоскодонку да и стал перевозчиком через Оку. На то и жил. А пока строил новую, свою лодку. Землянка за пять лет обросла со всех сторон брёвнами, досками, кирпичом, да обгорелыми сваями и кольями с пожарищ, которые Григорий умудрялся притащить за километры от дома. Он знал, что сваи эти прочности необыкновенной. Если огонь настигнет, одно — отступит. Все соки выйдут на защиту дерева, но улетучатся быстро и древесина станет, будто каменная. Эта хитрость природы была известна Григорию. Её он постигал у старых мастеров на Ижорском комбинате, под Ленинградом, где жил, работал, учился, мечтал. Но война расставила всё по другим полкам. Уважительно и с болью смотрел Григорий на соседство свай с печными трубами. На дотла сгоревших дворах они были как два знака жизни, что продолжится.
Зимой со стороны Брусчатого был виден дымок из трубы землянки Григория. Жив, значит, и всё нормально на той стороне. А Григорий неспешно работал в эти короткие дни и длинные вечера, готовя всякую деревянную мелочь, без которой никак не обойтись при строительстве дома без гвоздей. Дубовый сруб Григорий решил рубить этой весной. Всё было к этому готово. Чтоб костыли отставить насовсем и руки к работе освободить, за зиму смастерил из липы второй протез, для работы у верстака. Прежний был сделан похитрее — имел захват для упора в перекладину на дне лодки. С новым — ходьба по землянке давалась тяжко. Не разбежишься от стола к двери. От нового протеза ныла и кровила культя. От боли Григорий не стонал, насвистывал зло и громко.
«Сруб – это ещё не дом». Люська это знала от деда Антона, который с юности рубил дома по всей округе. Лет в шесть дед Антон доверил ей первое серьёзное дело – к обеду принести на стройку бидон с галушками. Люська задание выполнила и, отшагав почти два километра, не моргнув глазом, сразу перешла к делу:
– Ну, дедушка, ты теперь меня в свою команду примешь?
– Надо ещё подумать нам с Гришкой. Вот скажи мне, Люська, какой инструмент заглавный в плотницком деле?
– Дедушка, да кто ж не знает, что топор?
– Правильно, Люська. И ещё запомни на всю жизнь, что вес топора и как он в руке лежит главнее главного. Ладно, завтра к вечеру возьму тебя на ту сторону, к Гришке, только…
– Да знаю, дедушка, чтоб не путаться под ногами, не щебетать попусту, не брать стамески и… и всё?
– И ещё кое-что. Подумай, что споёшь нам с мужиками. Ну, наше что-нибудь, ну, сама знаешь.
Ещё бы не знать! Люська точно знала, на каком куплете у дедушки Антона повлажнеют глаза и когда скатится слеза и дед крякнет и скажет, что опять пробрало его и что она, Люська, будет артисткой, чтоб никто и не сомневался. Потом зачем-то возьмёт какой-нибудь инструмент и быстро уйдёт куда-нибудь, будто по делу. А бабушка скажет: «Пошёл сам с собой сразиться, дед-то твой». Был он Люське родней родного, хоть и неродной. В день смерти Сталина, когда мама с бабушкой, обнявшись и рыдая, повалились на диван от горя, вошёл в залу дед Антон и, плюнув в сторону дивана, сказал незлобно, но горько: «Вот ведь две дуры». Люська растерялась от такого первого урока жизни, но любя всех одинаково, всё же выбрала деда. И пошла за ним.
Григорий уже поджидал, сидя в лодке у пристани, когда Люська с дедом Антоном спускались с пригорка к Оке.
– Гриш, это Люська, моя внучка и певица. Будет нам помощница. А это, Люська, Гришка. Видишь, на той стороне сруб поднимается? Это его. Там будем работать.
Люська сразу увидела, что упирается в перекладину на дне лодки Григорий не своей ногой, и поняла, что лучше ничего не спрашивать. Серьёзно протянула руку для пожатия. Григорий руку пожал, как-то вопросительно взглянув на деда Антона, который нахмурив брови, быстро отвернулся, чтоб Люська не увидела, как ему невыносимо сдерживать смех и скрыть любование внучкой.
По чёрной и гладкой воде лодка скользила ровно и бесшумно. А разговор людей казался странно громким. У притаившегося на ночь воздуха, что остывал вместе с водой и, становясь прохладным, превращался в еле заметный туман, свойство такое.
– Ну, Гриш, кого в напарники-то Петру возьмём? Брёвна надо перенести на одноимённых плечах, а у нас разнобой в росте.
– Да пока вроде всё шло нормально у мужиков. Я, Антон, сколько лет-то выбирал знающих?
– Гриш, высоту уже набрали, рисковать не будем. Одно дело толкать и катить бревно, понятно, что лучше, чем нести. Это закон. Да, а заполнять чем решил? Мхом или паклей?
– Мхом, Антон, так надёжней.
Закат доживал на берегу пристани, а на той стороне Оки, где слабо светилось окно землянки, но всё еще можно было разглядеть очертания сруба, темнота уверенно красила всё одним цветом. Григорий привычно заплыл на приготовленный для ночлега лодки утрамбованный берег и Люська с дедом Антоном высадились.
Маленькая с виду землянка внутри оказалась просторной. Люське с дедом на выбор места были уже приготовлены – на печке и за ней. Сели ужинать.
– Гриш, Аришка прислала пирогов. Эти – с капустой, а что покруглей – с рисом, яйцами и луком. Каши монастырской чугунок, бутылку масла подсолнечного. Вот, распоряжайся сам.
Дед Антон и Григорий ели и обсуждали работу на завтра. А Люська всё ждала момента спросить про картину на стене, которая сразу ей понравилась.
– Сосна не хрупкая, гнётся, но не ломается…
– …забивать через вязки…
– Дедушка, я спать хочу. Дядь Гриш, а почему у вас эта картина висит и больше нет ничего?
– Люблю я её. «Корабельная роща» называется. Шишкина.
– Чья она?
– Нарисовал Шишкин.
– А… ага…
– Люська, ты залазь на печь. Мне же раньше вставать, я тут, внизу прилягу. Спи давай, а мы с Гришкой на улице посидим.
Люська дремала, но всё пялила глаза на корабельную рощу, блуждала между её деревьями, обнимала стволы и валялась на пахнущей траве. Засвистал соловей. Как наяву. Люська почти проснулась, но ощущение счастья и покоя скоро её убаюкало.
Утром, «принимая работу», как и договаривались, Люська рассказала деду про удивительную картину на стене.
– Дедушка, даже соловей пел! Дедушка, но как он пел! Как в раю, пел соловей!
– Да. Как в раю, пел соловей… Одноногий.
(Продолжение следует)
