Конфетка
«Рад бы уж перебраться на ту сторону, да глубокий ров не пускает». Вот так и родилась улица Радбужская. Местные пионеры- следопыты обнаружили рассказ про татар-монгол, что шли Русь завоевать. Пионеры очень открытием гордились. А улица что? Улица жила свой жизнью. С той стороны, где татары- монголы остановились пред глубиной широкого рва, а потом позорно ушли, время засыпАло ров обвалами. За столетия и вообще почти сравняло. Люди дома настроили, вот улица и получилась. Но про историю никто не интересовался совсем. Это потом внуки расскажут про иго, и жители улицы загордятся вместе с пионерами. История станет поводом для всеобщей радости, почти ликования. И жители улицы дружно накроют столы прям у своих домов, выпьют за необыкновенную преграду супостатам, за само название улицы, за собственное здоровье и всех соседей. Праздник – на целый день. И так увлекутся радостными тостами, аж умаются. Некоторые прилягут почти у дороги, ну, не совсем в колее, ближе к столам. Стая гусей, никого не тронув, пройдёт мимо спящих, пощипывая травку. Пробегут собаки, обнюхают каждого, кого и лизнут. Все свои, радбужские.
Оживала улица только на праздники, свадьбы или когда похороны, или кто дом построил, или у кого крестины. А так - всё тихо-мирно. Никакого ига.
По дороге между домами два раза на дню пролетала повозка, а то и несколько, каждая о двух лошадях-красавцах. Ушастые, с длинными гривами и хвостами, при беге будто играли серыми пятнами на своём крупном теле. Так их раскрасила природа. В повозках сидело пять-шесть мужиков в кожаных куртках. Иногда и пара женщин. Все длинноволосые и не чёсаные. Цыгане.
Радбужская начиналась с опушки, где под одичавшими деревьями старого сада, стоял двухэтажный брошенный особняк. Годами пустовал. Когда-то он служил санаторием для туберкулёзных больных. Но строение ветшало и стало непригодным даже для них. Кому из жителей Радбужской была нужна ключевая живящая вода, обходя дом, водой запасались, но в строение даже дети не залезали. Брезговали. Мало ли что…
С каждой весной, почти до конца августа, жил в нём табор. Откуда появлялся и куда исчезал, никто не ведал. В это время даже милиция не интересовалась ни домом, ни его постояльцами, которые не докучали особо, но чужие они были, совсем чужие. А уж про жителей улицы и говорить нечего. Боялись приблизиться к дому. Так, тихо, промеж собой переговаривались, обсуждая совсем не похожую на свою жизнь чужаков, которые выходили на Радбужскую к домам только чтоб забрать своих детей, которые из-за любопытства убегали со своего двора.
Иногда молодой цыган приводил свою лошадь на водопой и помывку к колонке. И тогда жители улицы прекращали копаться в огородах, чтоб не пропустить это зрелище. Не давала глаз отвести красота коня, его неспешная поступь, и даже то, как пил. Было какое-то в нём достоинство и мощная сила от холки до копыт. Седые грива и хвост почти до земли, были светлее густо-серого тела, сбитого, укутанного заботой. «Красавец», говорили жители улицы, называли коня «Сказ».
Верке конь нравился. Но завораживал её Янко. Так окликали его свои. Он приводил Сказа к колонке напиться из ведра, которое неспеша наполнял водой. Когда наклонялся, отводил рукой с лица длинные волосы. Они опять падали гривой и застили его. Верке очень хотелось заглянуть сквозь них и разглядеть лицо, но чтоб Янко даже не заподозрил…
Уж пол лета прошло, а Верка все не решалась даже за ворота выйти, когда Янко и Сказ двигались к водопою, все из окна наблюдала и мучилась желаниями первого разбуженного интереса, от которого, казалось, можно задохнуться.
- Что маешься? Думаешь не вижу, как изводишься? Возьми ведёрко, что тебе дед сделал, ну то, небольшое, да принеси воды.
Бабушка говорила по-доброму, и Верка не насторожилась на то, что бабушка что-то распознала, а схватила ведёрко и, выбежав из ворот, сначала поспешила, а потом медленно пошла к колонке. Поставила ведёрко на землю и стала ждать своей очереди.
Янко подвинул своё с водой под морду коня, а Веркино вдруг взял и без слов стал наполнять. Наполнил и поставил у её ног. И отвернулся.
Ошарашенная произошедшим, Верка шёпотом поблагодарила и быстро, расплёскивая воду, побежала к дому.
- Бабушка…
- Да видела я, видела. Правильный мужичок этот цыган, да только не нашенской породы он.
- Бабушка…
- Ну, иди ко мне, иди. Вот. Иди ко мне, роза моя… Это всегда так вначале. Глазами-то и обнимешь, и расцелуешь…
- А потом?
- Никто не знает, что потом. А этот не наш совсем. Ждать чего от него, не придумаешь.
Ко Второму Спасу отутюженное платье уже висело на плечиках. Почти невесомое, сияло белизной и воздушными кружевами, которые бабушка долгими вечерами навязала крючком и украсила рукава, горловину и подол. Глядя на платье, Верка казалась себе почти невестой, мечтала, чтоб Янко увидел её, когда она в церковь пойдёт. Но кто ж знает, когда он надумает поить коня? Она почти привыкла к тому, что каждый раз Янко наполнял ей ведёрко и даже несколько раз подносил его, ставя напротив её дома. Словом не обмолвился ни разу, только посмотрит в глаза и уйдёт.
У некоторых ворот и палисадников толпились празднично одетые соседи и гости, готовые всем скопом часа через два направиться к церкви на празднование Преображения. Молодёжи среди них почти не было. Из иных домов вообще никто не выходил. Дружинников побаивались. Праздник выпал на понедельник, день-то рабочий. Но в школе были каникулы, и Верке повезло, очень хотелось покрасоваться в новом платье. Она почти выпорхнула из ворот и будто полетела через дорогу к товарке Нинке, с которой они условились вместе освятить яблоки. Летела, да вдруг остановила шаг перед тремя незнакомыми тетками, что будто склеились задами, так плотно стояли перед забором полисадника Нинкиного дома. Почему-то наклонив головы вниз. От услышанного отяжелел разум…
- Скажи – сссууука
- Сука.
- Нет! Скажи ссссуууука! Ну!!!
- Суукаа, - несмело произносила девчушка лет пяти.
Жители знали, что это Донка, сестра Янко. Он редко, но брал её с собой к колонке. Глазела по сторонам, руки вечно за спиной держала. Наказ такой был ей. Но убегала из дому на Радбужскую за конфеткой, когда случался праздник какой. Жители угощали.
- Ладно, тогда скажи ббблииияяяяять! Дам конфетку. Ну? Блииияяяять-ть-ть! Вот конфетка! Золотой ключик, ну? Хочешь конфетку, скажи.
У говорящей со лба и красных щёк собирался на носу пот и падал на конфету, которую она держала толстыми пальцами перед Донкой, приближая её почти к лицу и тут же удаляя.
- Ну, дура малая, вижу, что конфетку хочешь. Говори! – повысила голос средняя. – Ишь ты, цыганское отродье, характер показывает! Ну, скажешь или нет? шипела средняя спина.
Верка протиснулась сбоку к забору и увидела бледнеющую Донку, которая еле стояла в собственной луже, молчаливо сжав губы.
Проходящий мимо сосед Лёша, почуял неладное, втиснулся между спинами, растолкал зады и увидев Донку, обомлел.
- Бабы, вы что тут устроили? Ребёнка мучаете?
- Да это цыганка, а не ребёнок.
- Не постилась, видать, ты, глупоглазая! Отцепись от девки. Яблока бы ребёнку дала, Яблочный Спас нынче. Тьфу на тебя, сердце у тебя не зрячее.
Донка, собрав последние силёнки, спотыкаясь и всхлипывая бежала домой. Но, чем ближе был дом в конце улицы, тем яснее раздавался горький её плачь, который перешёл в недетский крик…
Верка взглядом проводила Донку почти до её дома. Долго стояла на одном месте, совсем не обращая внимания на испачканное о забор платье. Поплелась к своему дому, понимала от чего так горьки покатившиеся слёзы. Но что делать теперь, совсем не знала.
Подошло время идти в церковь. Но Верка осталась дома. Сидела у окна и долго смотрела на забор через дорогу, где обидели Донку.
Лихо и неожиданно пронеслись несколько нагруженных повозок табора. Нагромыхали и нагнали страху на всю улицу.
Необетованный их дом горел ровным пламенем со всех сторон. Огонь перебрался в сад и до бора было совсем недалеко.
- Господи! Прости и сохрани! - умоляли Т К
Веркины глаза.