Конфетка

«Рад бы уж перебраться на ту сторону, да глубокий ров не пускает». Вот так и родилась улица Радбужская.  Местные пионеры- следопыты  обнаружили рассказ про татар-монгол, что шли Русь завоевать. Пионеры очень открытием гордились.  А улица что?  Улица жила свой жизнью.  С той стороны, где татары- монголы остановились пред глубиной широкого рва, а потом позорно ушли, время засыпАло ров обвалами. За столетия и вообще почти сравняло. Люди дома настроили, вот улица и получилась. Но про историю никто не интересовался совсем. Это потом внуки расскажут про иго, и жители улицы загордятся вместе с пионерами. История станет поводом для всеобщей радости, почти ликования.  И жители улицы дружно накроют столы прям у своих домов, выпьют за необыкновенную преграду супостатам, за само название улицы, за собственное здоровье и всех соседей. Праздник – на целый день. И так увлекутся радостными тостами, аж умаются. Некоторые прилягут почти у дороги, ну, не совсем в колее, ближе к столам. Стая гусей, никого не тронув, пройдёт мимо спящих, пощипывая травку. Пробегут собаки, обнюхают каждого, кого и лизнут. Все свои, радбужские.

Оживала улица только на праздники, свадьбы или когда похороны, или кто дом построил, или у кого крестины. А так - всё тихо-мирно. Никакого ига.

По дороге между домами два раза на дню пролетала повозка, а то и несколько, каждая о двух лошадях-красавцах. Ушастые, с длинными гривами и хвостами, при беге будто играли серыми пятнами на своём крупном теле. Так их раскрасила природа.  В повозках сидело пять-шесть мужиков в кожаных куртках. Иногда и пара женщин. Все длинноволосые и не чёсаные. Цыгане.

Радбужская начиналась с опушки, где под одичавшими деревьями старого сада, стоял двухэтажный брошенный особняк. Годами пустовал.  Когда-то он служил санаторием для туберкулёзных больных. Но строение ветшало и стало непригодным даже для них.  Кому из жителей Радбужской была нужна ключевая живящая вода, обходя дом, водой запасались, но в строение даже дети не залезали. Брезговали. Мало ли что…

С каждой весной, почти до конца августа, жил в нём табор. Откуда появлялся и куда исчезал, никто не ведал. В это время даже милиция не интересовалась ни домом, ни его постояльцами, которые не докучали особо, но чужие они были, совсем чужие. А уж про жителей улицы и говорить нечего. Боялись приблизиться к дому.  Так, тихо, промеж собой переговаривались, обсуждая совсем не похожую на свою жизнь чужаков, которые выходили на Радбужскую к домам только чтоб забрать своих детей, которые из-за любопытства убегали со своего двора.

Иногда молодой цыган приводил свою лошадь на водопой и помывку к колонке. И тогда жители улицы прекращали копаться в огородах, чтоб не пропустить это зрелище. Не давала глаз отвести красота коня, его неспешная поступь, и даже то, как пил. Было какое-то в нём достоинство и мощная сила от холки до копыт.  Седые грива и хвост почти до земли, были светлее густо-серого тела, сбитого, укутанного заботой. «Красавец», говорили жители улицы, называли коня «Сказ».

Верке конь нравился. Но завораживал её Янко. Так окликали его свои.  Он приводил Сказа к колонке напиться из ведра, которое неспеша наполнял водой.  Когда наклонялся, отводил рукой с лица длинные волосы. Они опять падали гривой и застили его.  Верке очень хотелось заглянуть сквозь них и разглядеть лицо, но чтоб Янко даже не заподозрил…

Уж пол лета прошло, а Верка все не решалась даже за ворота выйти, когда Янко и Сказ двигались к водопою, все из окна наблюдала и мучилась желаниями первого разбуженного интереса, от которого, казалось, можно задохнуться.

- Что маешься? Думаешь не вижу, как изводишься?  Возьми ведёрко, что тебе дед сделал, ну то, небольшое, да принеси воды.

Бабушка говорила по-доброму, и Верка не насторожилась на то, что бабушка что-то распознала, а схватила ведёрко и, выбежав из ворот, сначала поспешила, а потом медленно пошла к колонке. Поставила ведёрко на землю и стала ждать своей очереди.

Янко подвинул своё с водой под морду коня, а Веркино вдруг взял и без слов стал наполнять. Наполнил и поставил у её ног. И отвернулся.

Ошарашенная произошедшим, Верка шёпотом поблагодарила и быстро, расплёскивая воду, побежала к дому.

 - Бабушка…

 -  Да видела я, видела. Правильный мужичок этот цыган, да только не нашенской породы он.

-  Бабушка…

-  Ну, иди ко мне, иди. Вот. Иди ко мне, роза моя…  Это всегда так вначале. Глазами-то и обнимешь, и расцелуешь…

- А потом?

- Никто не знает, что потом. А этот не наш совсем. Ждать чего от него, не придумаешь.

Ко Второму Спасу отутюженное платье уже висело на плечиках. Почти невесомое, сияло белизной и воздушными кружевами, которые бабушка долгими вечерами навязала крючком и украсила рукава, горловину и подол. Глядя на платье, Верка казалась себе почти невестой, мечтала, чтоб Янко увидел её, когда она в церковь пойдёт. Но кто ж знает, когда он надумает поить коня? Она почти привыкла к тому, что каждый раз Янко наполнял ей ведёрко  и даже несколько раз подносил его, ставя напротив её дома. Словом не обмолвился ни разу, только посмотрит в глаза и уйдёт.

У некоторых ворот и палисадников толпились празднично одетые соседи и гости, готовые всем скопом часа через два направиться к церкви на празднование Преображения. Молодёжи среди них почти не было. Из иных домов вообще никто не выходил. Дружинников побаивались. Праздник выпал на понедельник, день-то рабочий. Но в школе были каникулы, и Верке повезло, очень хотелось покрасоваться в новом платье. Она почти выпорхнула из ворот и будто полетела через дорогу к товарке Нинке, с которой они условились вместе освятить яблоки. Летела, да вдруг остановила шаг перед тремя  незнакомыми тетками, что будто склеились задами, так плотно стояли перед забором полисадника Нинкиного дома.  Почему-то наклонив головы вниз. От услышанного отяжелел разум…

-  Скажи – сссууука

-  Сука.

- Нет! Скажи ссссуууука! Ну!!!

- Суукаа, - несмело произносила девчушка лет пяти.

Жители знали, что это Донка, сестра Янко.  Он редко, но брал её с собой к колонке. Глазела по сторонам, руки вечно за спиной держала. Наказ такой был ей.  Но убегала из дому на Радбужскую за конфеткой, когда случался праздник какой. Жители угощали.

- Ладно, тогда скажи ббблииияяяяять! Дам конфетку. Ну? Блииияяяять-ть-ть! Вот конфетка! Золотой ключик, ну? Хочешь конфетку, скажи.

У говорящей со лба и красных щёк собирался на носу пот и падал на конфету, которую она держала толстыми пальцами перед Донкой, приближая её почти к лицу и тут же удаляя.

- Ну, дура малая, вижу, что конфетку хочешь. Говори! – повысила голос средняя. – Ишь ты, цыганское отродье, характер показывает! Ну, скажешь или нет?  шипела средняя спина.

Верка протиснулась сбоку к забору и увидела бледнеющую Донку, которая еле стояла в собственной луже, молчаливо сжав губы.  

Проходящий мимо сосед Лёша, почуял неладное, втиснулся между спинами, растолкал зады и увидев Донку, обомлел.

- Бабы, вы что тут устроили? Ребёнка мучаете?

- Да это цыганка, а не ребёнок.

- Не постилась, видать, ты, глупоглазая!  Отцепись от девки. Яблока бы ребёнку дала, Яблочный Спас нынче. Тьфу на тебя, сердце у тебя не зрячее.

Донка, собрав последние силёнки, спотыкаясь и всхлипывая бежала домой.  Но, чем ближе был дом в конце улицы, тем яснее раздавался горький её плачь, который перешёл в недетский крик…

Верка взглядом проводила Донку почти до её дома.  Долго стояла на одном месте, совсем не обращая внимания на испачканное о забор платье. Поплелась к своему дому, понимала от чего так горьки покатившиеся слёзы. Но что делать теперь, совсем не знала.

Подошло время идти в церковь.  Но Верка осталась дома. Сидела у окна и  долго  смотрела на забор через дорогу, где обидели Донку.

 Лихо и неожиданно пронеслись несколько нагруженных повозок табора.  Нагромыхали и нагнали страху на всю улицу.

Необетованный их дом горел ровным пламенем со всех сторон. Огонь  перебрался в сад и до бора  было совсем недалеко.

 - Господи! Прости и сохрани! -  умоляли Т К

Веркины глаза.